Как-то мне, имеющему к религии исключительно научное отношение, приснился сон. Я стою на неких высотах, с которых открывается вид на Иерусалим, его окрестности, и ещё дальше. Поздний вечер, почти ночь, мрак которой немного смягчают только звезды, уже высыпавшие на небо. Дует легкий ветерок – не холодный ветер ночной пустыни, но и не горячий хамсин раскаленных равнин Ханаана. Я знаю, что совсем недавно распяли Иисуса. И я знаю, что апостолы только что бросили жребий – кому куда идти проповедовать его учение. И я вдруг замечаю засветившиеся внизу во мраке несколько небольших, но ярких огоньков, различимых даже с той отдаленной высоты, на которой я нахожусь. Огоньки покружились друг возле друга, как будто прощаясь, и затем разошлись в разные стороны, все отдаляясь и отдаляясь, сменив постепенно свет на мерцание, а затем и вовсе исчезнув из вида. И я понимаю, что происходит, более того, я наблюдаю это не просто с высоты места, на котором я нахожусь, но и с высоты своего исторического времени, дающего мне возможность охватить мысленным взором всё, что случится после этого, вплоть до дней нашего века. Я понимаю, что вижу самые первые шаги распространения христианства, момент, который кладет начало «новому небу и земле», «ибо прежнее небо, и прежняя земля миновали», как это выразил потом Иоанн Богослов.
Создание «новых неба и земли» - это создание новых смыслов, наполняющих человеческую вселенную, сотворение «нового откровения тех же реальностей», по словам Вяч. Иванова. Мы творим эту вселенную непрестанно, мы никогда не успокаиваемся и не удовлетворяемся раз и навсегда созданным однажды, в этом наша обреченность и наше величие. «Кирпичиками» этого нескончаемого акта творения служат для нас символы – ёмкие и компактные «капсулы» смысла, сконцентрировавшие в себе образ, знание и чувство, поскольку нет такого смысла, который не вызывал бы в нас какие-то переживания. Именно поэтому символ, прежде всего – категория психологическая, и только потом рассудочная.
Изменяя наши символические пространства, мы меняем облик – человечества, страны, народа, семьи, и свой собственный, наконец. Ни одна революция не произошла без символических трансформаций, ни один человек не изменил свою жизнь, не изменив предварительно её символический, метафорический ландшафт – то, как он смотрит на вещи, как он их воспринимает, и как он действует по отношению к миру. Реальность не очень пластична, но любому её изменению обязательно предшествует её новый, более желательный образ, своего рода «проект», в большем или меньшем соответствии с которым мы и строим свои жизни, и жизни малых и больших сообществ, членами которых мы являемся.
Другими словами, символическое моделирование – не просто интересная техника, созданная однажды в практике психотерапии, а, по сути – прямое и неотъемлемое качество и свойство самой человеческой природы. Строго говоря, всё, что было открыто человеком (законы и явления окружающего мира, структура макро-, и микрокосма, возможности синтеза, и пр.) окружало нас всегда, мы просто не знали о его существовании. Но однажды узнав, мы тут же начинаем придумывать – как это можно использовать на наше благо. Нас и сейчас окружает, я уверен, масса всего, ещё не открытого, ждущего своего часа и своего «проводника» в мир людей. В этом смысле, «символическое моделирование», сформулированное как таковое Пенни Томпкинс и Джеймсом Лоули, также выступает «всего лишь» технологией применения изначального, родового свойства человека – его способности создавать символические миры и изменять их.
Трансформация символических систем всегда приносит новое качество их вместилищу – цивилизации, стране, народу или человеку. Последний, вместе с тем, может осуществлять её сознательно – самостоятельно, или с помощью проводника, и увидеть её результаты в очень короткие сроки.
Проблема символа занимает меня уже почти четверть века, ей были посвящены и кандидатская («Социальная функция символа», 1997), и докторская («Символическое как объект социального анализа», 2004) диссертации по философии, и несколько монографий (2004, 2012, 2015). За это время, кроме сделанного детального теоретического разбора этого феномена, включая значение символа в психологических аспектах социальной трансформации, впервые в социо-гуманитарных науках я нашел способ призвать символ к «сотрудничеству» в конкретных исследованиях, создав метод транссимволического анализа, давно вошедший в методическую базу социологии и социальной психологии.
Что, однако, не давало мне покоя, так это проблема применимости символа не только для описания и диагностики социальной и индивидуальной реальности, но и для коррекции последней. Точнее – для коррекции семантического, смыслового наполнения этой реальности, которое, собственно, и придает ей жизнь, энергию и динамику.
Использование символа в различных направлениях терапии всегда оставляло вопросы, поскольку, как правило, было ограничено логикой самого подхода, прежде всего - в статусе символа и областях его применения. Скажем, в психоанализе символ используется для детализации диагноза, через символы здесь обретаются смыслы недуга, которые прорабатываются затем на рациональной вербалике, но в собственно терапевтический инструментарий символ в психоанализе не включен. Аналитическая психология демонстрирует в этом смысле двойственный подход – отказываясь от директивности, данное направление, все же, часть символов включает в жесткий реестр с предустановленными смыслами. В психосинтезе и символдраме (катативно-имагинативной терапии) вербальный запрос переводится в символическую форму и так прорабатывается. Однако, и психосинтез, и символдрама также, фактически, навязывают человеку ограниченный набор символов с присвоенными им значениями.
Таким образом, актуальной оставалась проблема гармоничного использования символа в практической психологии, при котором он служил бы как диагностике, так и терапии, и которое позволяло бы учитывать его архетипическую семантику, не нарушая уровень индивидуальных значений, и не ограничивая его естественное развитие.
Пути решения этой проблемы стали более ясными после знакомства с методикой «символического моделирования», главная особенность которой заключается в том, что в ней почти вся процедура (кроме вербализации запроса) осуществляется, фактически, в рамках первичного процесса – на языке бессознательного и до-рационального. Принимая конструктивные и убедительные структурные компоненты этой методики, я дополнил её элементами дискурсивно-символической методологии: 1) абсентеистской рациональностью – когда мы учитываем не только присутствующее в нашем метафорическом ландшафте, но и отсутствующее в нем (и влияющее на присутствующее); 2) трехчастной структурой символа, включающей его когнитивный, аффективный и деятельностный компоненты, что дает возможность структурировать и вопросы «чистого языка»; 3) концепцией символической конъюнкции, которая помогает объяснить сам процесс формирования метафорических пространств, его логику и механизмы, а, значит, дает дополнительные возможности воздействовать на него.
Кроме того, чрезвычайно интересным и перспективным оказалось сочетание символического моделирования с практикой символических ритуалов, или «психомагическим актом» - методикой, сформированной Алехандро Ходоровски. Это сочетание дает возможность закрепления созданного вербальным процессом нейронного структурного следа через действие, динамическими элементами которого выступают реифицированные (овеществленные) символы метафорического пространства клиента.
Именно это сочетание позволяет «обращаться непосредственно к бессознательному на его собственном языке, не важно, с помощью слов, предметов или действий» (А. Ходоровски). Залогом эффективности такого обращения служит тот факт, что подобно тому, как мозг не отличает воображаемое от реального, бессознательное также не различает реальность и её символы. Реальность исполнена символов. Символы и есть реальность.
